Свадьба в Норвегии

Очень по-разному приходят женщины в Интернет, на сайты знакомств. И очень разные приходят женщины в Интернет. И очень разные у них выходят истории.

Хотите послушать одну из них? Счастливую?

...Жила-была в России симпатичная девушка с романтическим именем, будто из книжки про Изумрудный город и его волшебника. Трудно жила, как и каждая женщина, которую угораздило родиться в России с сердцем, умом и талантом. Ездила из крошечного поселка в Калужской области в московскую Академию легкой промышленности, недосыпала, недоедала, училась на пятерки, бралась за любую работу — мыть, убирать, с детьми сидеть, потому что семья прошла и через безработицу длиною в год, и через бесконечные задержки мизерной зарплаты.

В это время по Москве только начали между нами, девочками, расходиться сказочные истории знакомых и подруг, вышедших замуж по Интернету. Женщины уходили в него, как в омут, от безысходных обстоятельств в России. И далеко не последние решались выставить себя на эту витрину, наоборот, как правило, образованные, красивые, работящие, знающие компьютер и языки. Все, казалось бы, было им дано — кроме только места для выносимой жизни в России.

Наверное, только там, на небесах, известно, по какому закону в этой лотерее раздаются счастливые билетики. Но почему-то кажется логичным и справедливым то, что один из них вытянула легкая Элина рука.

ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ В АПРЕЛЕ

Однажды вечером в апреле, ровно восемь лет назад я позвонила в дверь одной московcкой квартиры. Дверь открыл десятилетний мальчик, он жил там вместе с мамой Мариной и чудесной колли Литтой. Марина была журналисткой, она часто до ночи правила тексты в редакции на другом конце города, поэтому искала себе помощницу.

Никита заварил мне в тот вечер свежий чай и попросил посмотреть вместе с ним мультики, а его мама предложила мне пожить у них, чтобы составить компанию Никите. Так у меня появилась семья — вторая после родительского дома. Мне было девятнадцать, почти столько же, сколько Никите сейчас...

Я переехала из большой комнаты на троих на тринадцатом этаже студенческого общежития в Бирюлево в крошечную комнату квартиры на Гарибальди, где жили Марина и Никита. В комнату дома, ставшего мне домом надолго. Я была счастливицей: снова могла жить в семье, с теми, кто стал мне родными. За два года жизни в общежитии я истосковалась по людям, с которыми делила бы кров неслучайно.

В доме Марины и Никиты были большие окна с широкими подоконниками, заросшими цветущими китайскими розами, крошечными молочными пальмами и марантами, складывающими каждую ночь свои листья.

В доме пахло Мариниными сладкими пирогами, ароматным борщом и роскошным, безумно вкусным пловом, который можно было съесть тарелок пять за раз, не меньше, благо тарелки были небольшими. Мы с Никитой гуляли с собакой, делали уроки, читали книги, мечтали. Мы все ждали возвращения Марины — и Никита, и собака, и я. Никита быстро засыпал, а мне с Литтой иногда выпадало счастье увидеть ее вечером. Марина входила в дом с угомонившимися обитателями, и в ее руках всегда шуршали пакеты, полные новых журналов, газет и вкусностей. У нее были искристые волосы, сверкающая оправа изящных очков и глаза, всегда светящиеся самыми лучшими чувствами на свете...

До моего переезда к Никите к ним иногда приезжала родная сестра его прабабушки тетя Маруся. Ей было семьдесят девять, она была очаровательно красива, умна, тактична, добра. Я иногда заезжала к ней по дороге из института, сначала по просьбе Марины, а потом иногда и просто так. Она преподавала в младших классах, и если у нее в гостях не было малышей, то тетя Маруся почти каждый раз спрашивала меня, есть ли у меня жених, но жениха не было, а кавалеры были не в счет...

Окончив мой институт, который к тому времени стал университетом, я стала модельером изделий из кожи — рисовала и конструировала обувь и аксессуары. Нашла работу по специальности в хорошей известной фирме, позже поменяла ее на более перспективную, но в той же отрасли.

Вопрос тети Маруси, конечно же, очень интересовал и меня саму, и я, не переставая, искала своего любимого человека. Сначала — в случайных знакомых и навязчивых прохожих. Потом — по всему миру, потому что поняла, что в этом деле Москвы мало, а России недостаточно.

В нашей квартире появился Интернет, затрещал модем и полилась магия. Я водила мышкой по экрану, вчитывалась, вглядывалась, прислушивалась, выбирала и... нашла.

Это чудо случилось весной. Марина очень любила весну и, наверное, сейчас любит еще больше, ведь туда, где она живет теперь, весна приходит сразу после Нового года — в полях из белых колокольчиков. Марина сказала мне однажды, что весна приходит всегда, как бы зыбко, несбыточно и ненадежно ни было все остальное. Весна приходит всегда одинаковая и всегда меняет все к лучшему. Значит, на весну можно положиться...

Мне кажется, что я помню все подробности той весны. Звук модема, замотанного белым шарфом и, кажется, даже прикрытого Никиткиной шапкой. Как не могла заснуть до часу ночи, как просыпалась в пять и, как всегда, каждый день опаздывала на десять минут на работу... Как пахло резиновым клеем, натуральной кожей и несвободой в комнате модельеров, как хотелось прыгнуть и достать рукой трехметровый потолок фабричного коридора, когда я бегала из одного цеха в другой.

И какая весна была за большими, чисто вымытыми уборщицей окнами во все стены! Я спасалась в белоснежной компьютерной комнате, в которой с Пасхи стояли в прозрачной колбе ветки вербы с нежно-серыми пушистыми почками на коричневых гибких ветках. Я купила эти ветки у метро, у бабушки. Они месяц стояли в воде, а потом пустили корни, и одна моя коллега увезла их на свою дачу в Подмосковье, чтобы посадить там.

Я сидела на работе за большим безынтернетным компьютерным экраном, механически моделируя образцы, слушала и почти не слышала ворчание рабочих, исправляла и корректировала, смотрела мимо экрана в широкое окно, мимо домодедовских труб, мимо закрывающих небо чуть ли не стоэтажных бело-голубых многоэтажек.

В обеденный перерыв и в каждую свободную минуту писала письма и сбрасывала их на дискетку, и каждую секунду думала о любимом человеке. Я представляла его на работе, сверяла часы, чтобы подумать: а сейчас у него ланч, и, может быть, он вышел на улицу и смотрит на это же солнце, что вижу я. Тогда я в первый раз в жизни услышала свой голос со стороны как чужой. То, о чем я разговаривала на работе, было таким далеким и бессмысленным, и было трудно поверить, что это говорю я.

Мне сейчас кажется, что тогда было только солнце. Каждый день. Возможно ли такое?

***

Тетя Маруся умерла той весной, в Пасху. Я так и не успела рассказать ей про то, что у меня наконец-то есть настоящий, самый лучший на свете жених.

ТУРЕ

Мы познакомились в марте. В Москве было начало весны. А в Норвегии ее не хватало, еще только кончалась зима. И когда Туре звонил, я рассказывала ему про новый весенний воздух, цветы мать-и-мачехи, про другое, теплое солнце. Мы грелись о письма и голоса. Оказалось, что я могу щебетать по-английски почти без остановки. Говорить по-русски вдруг стало сложнее и ненужнее.

...Я в небе между Москвой и Осло. Я скоро увижу навсегда любимого Туре.

Осло, аэропорт. Я выхожу к встречающим и вижу сразу и только его. С множеством алых и маленьких роз в руках и с улыбкой, которую я много раз слышала по телефону.

Домой, в Тенсберг, едем на электричке. Повсюду солнце. Теплое, весеннее и какое-то другое, норвежское. Туре клянется, что это в первый раз, а до моего приезда были только снег и дожди. В Москве уже май, почти лето, а здесь я переживаю вторую за один год весну. Это первый год уже нашей жизни.

Мы празднуем мой день рождения. Точнее месяц моего дня рождения, потому что до дня рождения еще двадцать дней, а возвращаться в Россию мне гораздо раньше. Туре испек торт с белыми сливками, разноцветным мармеладом и свечами, а подарок — салфетки, скатерть и праздничные тарелки, все с тиграми, потому что Туре по китайскому гороскопу Тигр, — приготовил задолго до моего приезда.

Подарок стоял на верхней полке книжного шкафа, до которой я не могла дотянуться. И я честно его не видела, пока Туре не развернул красный, в звездочках сверток. В нем тоже сидел тигр, держа цепочку с золотым сердечком. Получается, тигр был подарен мне весь, целиком, многократно и без остатка. Туре застегнул замочек на моей шее, и я с тех пор ни разу не расстегивала его. Это помогало мне в самые грустные дни в Москве без моего Тигра. Я дотрагивалась до сердечка, оно всегда было горячим. И мне становилось теплее.

Мы дышим одним воздухом, я каждый день показываю Туре новые почки на кустах и деревьях, а ему все не верится: неужели это правда весна? Правда-правда. Ведь почки просто так не распускаются. «Де эр ботен по таке, де эр суль, де эр моке, де эр моне» («это лодка на крыше, это солнце, это чайка, это луна»), — я повторяю за Туре мои первые норвежские слова.

Мы в аэропорту, в Осло. Я перепутала время вылета, и мы приехали на два часа раньше. На верхнем этаже аэропорта почти никого нет. За стеклянными стенами — весна, уже бесповоротно. Зимы больше не будет. Туре в тот день научил меня считать до десяти по-норвежски, а я запомнила.

И снова одна, снова в небе, теперь между Осло и Москвой. Я счастлива и в первый раз в жизни не плачу. Я улетаю из дома ненадолго. Не знаю, как скоро вернусь, но что скоро — это точно. В родную страну, к родному человеку.

Я вернулась в чужую Москву.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

...Вот и вернулась в родную Норвегию. Первой прошла паспортный контроль и жду подругу. Норвежская девушка тоже ждет кого-то и улыбается мне. Она узнала во мне русскую и рассказывает мне, какие чудесные мы люди. Я знаю, что Туре сейчас этажом ниже, смотрит то на часы, то на двери, в которых через несколько минут буду я.

Мы второй раз едем домой в электричке. Вдоль железной дороги растут лилово-сиреневые и розовые люпины. Воздух в вагоне пахнет кофе. На паласе и коралловой обивке кресел — один и тот же мелкий рисунок. Двери из вагона в вагон открываются сами, стоит только приблизиться.

Я смотрю в окно, как на картину. Туре ловит мой взгляд и называет то, что я вижу, по-норвежски. Я повторяю за ним шепотом: «Это птица, это море, это поле...»

Я вернулась в родной дом. За несколько дней до моего приезда Туре заболел, не ходил на работу и наводил капитальный порядок в доме. В день моего приезда ему в первый раз стало лучше, и следующие два дня он перебирал бумаги, конверты, книги. Все это он раскладывал на полу, на пуфиках от софы, на журнальном столике и обеденном столе.

Кроме бумаг в нашем доме повсюду — мои снимки в рамочках. На телевизоре — самый первый снимок, на котором он встретил меня в Интернете. Снимок сделал застенчивый фотохудожник Костя Соловьев в мастерской скульптора, в золотую московскую осень. На комоде в спальне — я с голубыми флоксами, в день «праздника месяца моего рождения».

Туре совсем не понимает, какие из моих снимков удачные, а какие — не очень. Он искренне считает, что только там, где я не улыбаюсь, можно сказать: получилось не очень удачно. Самый смешной из моих снимков — я после велосипедной прогулки, с косичкой, нос обгорел на майском солнце, улыбаюсь так широко, что глаз не видно, — Туре счел одним из лучших, унес на работу и поставил на стол, рядом с компьютером. «Ты красивая. Всегда». Я не спорю.

Я вернулась насовсем. С двадцатью разрешенными килограммами вещей и двухкилограммовым перевесом — свадебным платьем. Через два дня мы поедем к родителям в Ставангер, и мама Туре повесит платье в специально отведенной комнате. А пока я прячу платье, венок, золушкины туфли (золотистые, с круглыми каблучками) и атласную сумочку в специально отведенной кладовке. Назад пути нет, и хочется только вперед. В день, когда городские газеты опубликуют объявление о свадьбе Эльвиры Агзамовой и Туре Йоргенсена, которая состоится 24 августа 2001 года в два часа двадцать минут.

НАША СВАДЬБА

«Мне не верится, что это все со мной происходит», — говорит моя мама. Она второй день в Норвегии, мы едем вдоль южного побережья на запад жениться, и мне тоже не верится.

Мы поженились в последний день лета — не календарный, а настоящий, теплый, с солнцем, белыми облаками, голубым небом.

У нас была маленькая свадьба, мы пригласили только самых близких и родных людей Туре и мою маму. Но, как оказалось, в Норвегии было много людей, которые хотели нас поздравить и пожелать нам счастья. Подарками и открытками от тех, кто не получил приглашения на свадьбу, на втором этаже были уставлены все поверхности — тумбочки, столы, подоконники и даже компьютер...

Цветы — от соседей, шелковая скатерть того же цвета, что диван в нашей гостиной, — от друзей родителей, деревянные вазы и статуэтки, которые мы прозвали африканскими, — от одноклассников Туре, серебряный колокольчик на длинной ручке и без языка, чтобы гасить свечи без дыма, — от тети (здесь, в Норвегии, очень любят свечи, и наш колокольчик можно считать предметом жизненной необходимости).

В этот день мы гуляли по городу, ели предпраздничные торты, плели белые шелковые розы для капота красной свадебной машины.

На следующий день, день нашей свадьбы, ровно в восемь ноль-ноль, по традиции, когда все, кроме солнца, хорошей погоды и нас, еще спали, мы с Туре повесили норвежский флаг. На балконе гостиной второго этажа есть специальное место для флага, его вешают только в самые важные дни и исключительно в восемь ноль-ноль по местному времени.

Мы поженились в два часа двадцать минут. Родители Туре и моя свидетельница Моника, кузина Туре, были в национальных костюмах: в белоснежных вышитых рубашках, старинных серебряных и золотых украшениях, а на черных башмаках у всех — большие пряжки, мама Туре и Моника – в длинных вышитых сарафанах, папа – в шелковом гобеленовом жилете, черном сюртуке с серебряными пуговицами, коротких брюках и белых шерстяных носках до колен.

Мы с Туре сидим на старинных стульях перед столом со свечами и цветами, а главный городской Advokat publicus — молодая женщина в бархатной накидке — читает нам речь на официальном норвежском, настолько еще незнакомом мне, что я ответила «йа» («да») два раза. Услышала свое имя, имя Туре, что-то про согласие, потом — паузу, в которую я и успела вставить свое «йа». После чего эта милая женщина как ни в чем не бывало добавила еще несколько слов и снова сделала паузу, чтобы я произнесла свое второе, но уже регламентированное «йа».

...Каллен Петерсен, наверное, лучший фотограф Норвегии, судя по снимкам, которые он потом прислал. Стены его большой мастерской увешаны десятками дипломов и его удивительными работами. Он танцевал вокруг нас самбу, румбу и мамбу одновременно, шутил по-английски, мы хохотали, а он между делом отснял пленки три, не меньше.

Моя мама и папа Туре ждали нас на улице. Карл рассказал маме про пристань, корабли, музей — все это было неподалеку. Он говорил на английском, норвежском и, видимо, на языке жестов, потому что мама все поняла.

А гости ждали нас в ресторане. У входа горел маленький факел. Мой букет белых и самого нежного, который только можно представить, розового цвета роз среди пальмовых листьев поставили в прозрачную приталенную вазу между свечами в середине огромного стола под белой скатертью на двенадцать персон. У каждого из нас было свое место с именной карточкой. На карточке слева, рядом с именем — репродукция картины Ренуара с танцующей парой. И салфетки — как мне показалось тогда, по невероятному совпадению — оказались с той же самой репродукцией. Мы сохранили несколько для нашей истории.

Между блюдами, десертами, соками и кофе гости пели песни и говорили короткие речи. Песни сочинили родители Туре специально для свадьбы — о том, как родился Туре, учился, как мы встретились в Интернете и влюбились безумно. Карл, папа Туре, напечатал текст песен и на полях поместил наши снимки — маленький Туре с мишкой в руках, Туре на выпускном в школе; я — в шлеме, с косичками; мы вдвоем, нос к носу, счастливые.

Потом, дома, снова были торты. Самый свадебный — с воздушными сливками, клубникой, покрытый нежно-розовой глазурью, как тканью. С нашими именами и золотистой каретой. От него мы под вспышки фотоаппаратов торжественно отрезали два кусочка. Второй торт — башня из двадцати пяти марципановых колец с крошечными норвежскими флажками, розочками и почти бесшумными хлопушками в шуршащей золотой бумаге. На самом маленьком, верхнем кольце — статуэтка: это я и Туре. Говорят, что похоже очень.

Мама Туре большим ножом отрезала макушку этой пирамиды, положила на отдельное блюдо, и все принялись считать кольца и смеяться. Оказалось, что это предполагаемое количество наших детей, весьма норвежское.

Я смотрю на гостей — тетю, владеющую в совершенстве несколькими русскими фразами, брата Туре, бабушку, родителей, Монику и ее мужа, на русскоговорящего кузена Арнфина, на мою счастливую маму, на Туре, который — как ему кажется, незаметно — любуется своим кольцом, и мое сердце выпрыгивает из корсета свадебного платья. До сих пор выпрыгивает.

***

А на следующий день наступила осень.

Мы — родители, мама, я и Туре — в свитерах и дождевиках поехали к океану.

Океан — спокойный, изумрудный и лиловый... Мама собирает почему-то красные ракушки...

Идет дождь, и Туре фотографирует меня под прозрачным зонтом, подаренным Мариной в мой день рождения, к свадьбе, на случай дождя. В воде у берега — семья лебедей, птенцы еще серые, но уже двухгодовалые, говорит Туре. Я подошла к ним близко, и все закричали, что меня непременно укусят. Заговорила с птицами по-русски, и кусаться они не стали, только, выгнув длинные шеи, почесывали клювами хвосты. Когда я помахала им на прощание, мама-лебедь вытянулась во весь свой лебединый рост и замахала крыльями. Я, в ответ, тоже помахала ей, встав на цыпочки, двумя руками.

Мы пошли к машине, оглядываясь и оставляя белые следы на мокром песке.

***

У Туре иногда падают ресницы и прилипают к стеклам очков. Я осторожно снимаю их и говорю: «Загадывай!» Но норвежцы не знают про желания, которые можно загадать, поймав упавшую ресницу. Поэтому Туре свои первые желания непременно хотел сообщить мне. Но я не разрешила: «Что ты, не сбудется же!» И он молча что-то загадывал и сдувал с моего пальца свои ресницы. Но про сбывшиеся желания рассказать можно.

– Исполнилось что-нибудь? — спрашиваю я.

– Да. Один раз я загадал, чтобы во время нашей свадьбы ты сказала «да».

– Неужели ты сомневался?

– Нет, не сомневался. Но я все равно очень хотел, чтобы ты сказала «да»...

***

Мне хочется сказать спасибо друзьям — за самые лучшие в мире слова и дела; маме — за поддержку, доброту и любовь; родителям Туре — за тепло и щедрость, за свадьбу и стихи. А еще тому, несуществующему, но вездесущему, за то, что я — это я, а Туре — это Туре. И мы вместе.

Каллена ПЕТЕРСЕНА