Роман Кармен. 1926 Биография Романа Кармена (1906—1978) «О времени и о себе» (1969) похожа на хорошо смонтированный фильм о путешественнике. Путешественник оказывается в самых крайних местах на планете от Арктики до Каракумской пустыни, от Америки до Китая, но снимает не флору и фауну и не события, происходящие лично с ним. Он путешествует как репортер, кинооператор, документалист, и места, в которых он путешествует на протяжении жизни, — «горячие точки планеты». Даже в Арктике он окажется, идя вслед за каким-то неотложным, горячим сюжетом (пропавшая экспедиция). Кармен путешествует вослед историческим событиям, он снимает на кинопленку время в планетарном масштабе. Он снимает Испанию в 30-е годы, он снимает Великую Отечественную (именно его снимок взятого в плен под Сталинградом командующего Паулюса обошел все газеты мира), а затем Нюрнбергский процесс («Суд народов»); он снимает «жизнь страны» (включая такие фильмы, как «Советская Грузия» (1950), «Советский Туркменистан» (1951), «Повесть о нефтяниках Каспия» и «Покорители моря» (1953)); он снимает «народно-освободительную» войну во Вьетнаме («Вьетнам», 1954); он снимает Кубу, Америку, Индию. Это путешествие вслед за историей, смонтированное из различных ярких и значительных эпизодов, и составляет «биографию» Кармена, похожую на киноролик под названием «XX» век. И заканчивается эта биография уже за пределами книжки огромным многосерийным фильмом-эпопеей «Великая Отечественная» (совместное производство с США), в ходе озвучания которого Роман Кармен умирает.
Кармен — это любимый хроникер советской эпохи, который не может рассказать только о себе, его биография — это биография самой документалистики. Его слово о себе трудно выделить из общего хода повествования. И если, вернувшись к книге, все же поискать это собственное слово Кармена, то мы обнаружим его на стыках между «эпизодами», в тех местах, где кратко повествуется, на основе каких художественных принципов Кармен-кинематографист работал и размышлял над материалом. Они играют роль пауз и связок между большими событиями эпохи. И они останутся таковыми, если мы не попытаемся увидеть их через присутствие иной, забытой в жизни Кармена тени, тени фотографии, которой он занимался в 20-е и 30-е годы.
Пловчиха. 1932 Формально фотография действительно не занимает основного места в творчестве Романа Кармена. Увлечение ею — весьма небольшой отрезок его жизни. В конце двадцатых (1928 г. — поступление во ВГИК, тогда ГТК) Кармен отошел от нее и занялся документалистикой. Однако принципы его мышления как кинематографиста, репортера, хроникера вырабатывались на основе вовсе не кинопоиска, а поисков нового фотографического образа, ставших впоследствии судьбой всей фотографии в России. Попробуем вычленить эти принципы.
Кармен пишет о том, что, занимаясь фотографией, он отдавал должное эксперименту со светотенью, с формой. И сразу же добавляет, что, однако, больше всего его интересовал репортаж, «люди», их «воля к переустройству мира». Это кажется не более чем эмоциональным credo автора. Но для тех, кто хоть раз прикасался к документам истории, это credo в сжатом виде указывает на программу построения социалистического образа, которую в 20-х — начале 30-х гг. выдвинуло РОПФ (Российское объединение пролетарских фоторепортеров, куда входил и Роман Кармен)1, вступившее в непримиримое противостояние с группой Октябрь 2 и со «старыми» фотохудожниками из ВОФа 3. И тогда оказывается, что в этих рассеянных цитатах о принципах поэтики скрыто гораздо больше истории, чем в бодрых рассказах об исторических мегасобытиях. И точно так же, вероятно, в них куда точнее, чем в любых официальных справках, зашифрована и личная судьба Романа Кармена. Ибо здесь содержится результат той напряженной политической дискуссии, которая, «перевоспитывая» одних и уничтожая других, утвердила принципы нового «метода» отражения действительности — метода соцреализма, который с середины тридцатых начинает определять общий тон и характер изображения жизни в нашей страны. Эта образность — конструкт, созданный на основе жесткого отбора, отсева «лишнего», того, что «не должно ни при каких обстоятельствах» войти в кадр.
И. Сталин и К. Ворошилов направляются к Мавзолею. Конец 1920-х Это верно до такой степени, что нас не должно удивлять, когда выясняется, что множество кадров, которые мы считали «Хроникой», являются чистой постановкой. Когда Кармен снимает во Вьетнаме, вьетнамские солдаты строят специальный кран из бамбука, чтобы подняться на большую высоту для съемки повторного прогона французских пленных, инсценированного специально для камеры. Знаменитый фотокадр соратника Кармена по РОПФу М. Альперта «Комбат» был снят вовсе не в ходе боя, это — постановка, предназначенная для создания сильного агитационного образа, сжатого художественного фильма. Однако именно эти кадры стали служить образцами «репортажа с места событий», образцами фото- или кино-«хроники», представляющей собой полное смешение «художественного» и «документального», если вообще их имеет смысл разделять. О сути такого смешения нам и дают задуматься ранние фотоснимки Романа Кармена, взятые нами из семейного архива. Какие-то из них печатались (съемка М. Горького, испанский репортаж), какие-то — совершенно личного характера. Но в них, точно в зеркалах, отражается, на наш взгляд, вся суть дискуссии о фотографии как о современном способе изображения жизни, которая велась вплоть до 36-го года и затем была насильственно прекращена.
Фотография существовала уже давно. К 1920-м годам, если отсчитывать ее историю от момента создания дагеротипа, ей было почти сто лет. В России отставание было небольшим, и в этом смысле она шла в русле общего процесса. Если речь не шла о научной и технической фотографии, то фотография была прежде всего памятным снимком, где человек изображался в качестве некоего сословного лица, у нас — части имперского мироустройства. Важнее любых личных характеристик была поза человека, его достоинство, его значимость, плотность его вхождения в общий порядок и, конечно же, внешнее сходство снимка с моделью. «Художественная» фотография искала свои пути. В ней приветствовалась живописность, поиск типичного, характерного, поиск средств создания образа, в сущности, она даже считалась «более дешевым» видом живописи. Многие художественные фотографии XIX века, похожие то на импрессионистские полотна, то на тончайшие и очень экспрессивные гравюры, можно назвать шедеврами традиционной портретистики и пейзажистики. И вот в этот мир вместе с революцией врывается новый метод — «конструктивизм».
Тачанки на Красной площади.
Конец 1920-х
Главное, что внесли конструктивисты, — это понимание, что в качестве образа фотография дает совершенно особые, отдельные от живописи и сверхсовременные возможности. Она дает те точки зрения, те ракурсы реальности, ту возможность компоновки элементов, которые будучи совершенно бессмысленными для живописи становятся источником наиболее ярких образов в фотографии. Новый образ мира, найденный фотографией, становится отражением революционных перемен в обществе и, значит, и репортажем. Ибо в данном случае репортаж — это репортаж о том «новом», что мы можем увидеть в мире, о переменах в нем, о новых способах работы с действительностью. Александр Родченко экспериментирует с ракурсами, с положением фигур, со светотенью, в поисках «нового» решения для новых задач. Допустим, лицо «нового человека». Это — лицо частички огромного общего дела. И строиться оно должно иначе, чем в приватной фотографии, это лицо не принадлежит человеку, и снимок не требует простого сходства. Это — «лицо-масса», «лицо-вес», «коллективное» лицо, наподобие машины, составленное из множества работающих элементов, и именно в сложности своей лепки, своей фактуры оно и должно доходить до зрителя. Роман Кармен входит в этот творческий процесс с энтузиазмом 17-летнего юноши. Его натюрморты, городские и хроникерские снимки с разных точек и ракурсов, с разных углов, с исследованием возможностей светотени, ритма, композиции печатаются в том же журнале, где печатает свои работы и Александр Родченко, — в журнале «ЛЕФ».
Парашютист. 1930-е Однако были и такие, которые оставались за пределами такого «конструктивистского». «Старые» фотографы. Они продолжают строить фотографию по законам живописных композиций, призывают исследовать старых мастеров для построения правильного, «смотрящегося» образа. У старых фотографов «образ» можно легко «прочитать», выделив в нем главное и второстепенное, близкое и далекое, и воплощает он собою не новизну чувств, а старое чувство «прекрасного», вызывая личное, интимное переживание, сообщая какую-то глубокую, затаенную мысль, которой трудно поделиться с окружающими. Затаенная мысль — не мысль коллектива, прекрасный образ — не образ перемен. Фотохудожники — вне времени и истории, и они во всем противоположны конструктивистам, делающим свои «громкие» снимки здесь и сейчас. Однако в одном и те и другие, пожалуй, единодушны — и те и другие выделяют задачу прямого отражения «действительности», задачу «репортажа» как чисто информационную, лежащую вне задач художественной фотографии. Это не значит, что конструктивисты не делают «репортажа», это значит, что их репортаж будет использовать заданную репортажную тему (выступающую как подпись под снимком) в целях создания нового фотообраза, нисколько не заботясь о том, привычной ли кажется такая действительность «среднему» человеку.
И в это-то полярное противостояние третьей волной врывается РОПФ. Репортаж, утверждают ропфовцы, должен читаться, и репортер отвечает за то, что читается на его снимке. Тема «чтения» вводит тему того, что есть главное и второстепенное, центральное и фоновое в образе.
Испания. 1936 Речь, в сущности, заходит о художественном построении репортажа, и о той «классической» композиции, которую только что вытеснили конструктивисты. Репортажный образ должен транслировать эмоции и чувства, а не просто передавать нейтральную информацию с подписью или поражать новизной. Репортажный образ — художественен. Но, в отличие от «старого», «традиционного» образа, он не может быть просто «личным» или «нейтральным», «эстетическим». В отличие от конструктивистского, он не может быть лишь экспериментальным. Все личное и экспериментальное должно стать «нашим», «советским». То есть увиденным с точки зрения простого человека, а не птичьего полета. Сама повседневность «нашего» человека героична, он вовлечен в большие события жизни «нашей» страны. Радость и печаль, гнев и восторг — все эти чувства, которые умеет внушать зрителю «старая» композиция, должны быть вплетены в ткань общественной жизни, перестав оставаться личными, затаенными переживаниями. Каждый, кто попал в пространство кадра (а значит, в пространство истории), находится там не потому, что случайно оказался на месте происшествия, или его туда поместили за «красоту и фактурность» облика, а потому, что он оправдан той идеей, которую должен выразительно передать снимок. Композиция снимка лишена прежней эстетической нейтральности, это не просто композиция — это идеология, чьи символические смыслы понятны «простому человеку», потому что переданы на языке «простых чувств». Конечно, самое неправильное, если в этот момент в репортаже возникнет ощущение инсценировки, театра. Здесь будут очень кстати опыты конструктивистов, преодолевавших живописность, умевших оперировать именно фотографическим ресурсом, добиваясь «естественности», «свежести», «силы», «современности» впечатления. Это очень важно, но, однако, не должно перевешивать. «Чувственная» сторона идеи не должна оттеснять саму «идею», отвлекать зрителя от главного, впадая в «натурализм» или «импрессионизм». Так, избежав всех этих опасностей, и начинает формироваться то, что называется социалистическим реализмом, странная смесь между классицизмом XIX века и технологией XX-го. А фотография как наиболее «достоверный» жанр отражения действительности на многие годы обретает в нашей стране свой главный и единственный облик — знаменитый облик «советского репортажа»4.
Серебряный бор. 1931 Именно этот процесс и стоит за темой «интереса к людям», о котором говорит Роман Кармен, примкнувший к группе РОПФ, учившийся у фотокорреспондентов А. Шайхета, К. Кузнецова, В. Савельева, ставивших целью фотографии наглядную агитацию и пропаганду, и уже с 1923 года работавший в «Огоньке» у М. Кольцова, а также в журналах «Всемирная иллюстрация», «36 дней», «Прожектор», в газетах «Рабочая Москва, «Наша газета». Характерно, что в 1927 году на выставке в честь 10-летия советской власти Кармен-репортер получает почетный диплом «За динамичное построение кадра, за высокую технику работы», то есть за использование «художественных достижений» при создании «репортажа с места событий». Вскоре Кармен оставляет это поприще и поступает во ВГИК — решение не столько «качественное», сколько «количественное»: кинокамера, по его словам, это не один, а 24 кадра в секунду. Сам же метод съемки раз и навсегда установлен, хотя только личное благожелательное расположение Сталина уберегло Кармена от участи главного теоретика соцреалистической фотографии Л. Межеричера, расстрелянного в 1936 году. Ведь обычно репрессивная система избавляется от тех, кто знает тайны ее воспроизводства. Один из немногих оставшихся в живых Кармен на долгие годы становится лучшим советским документалистом, объехавшим и отснявшим весь мир.
Однако, на наш взгляд, «лучшим» он становится по весьма простой причине. В отличие от более поздних фотографов и документалистов, не имевших уже доступа к первичным «составляющим», похороненным внутри соцреалистического образа, Кармен на протяжении жизни помнил о необходимости высокого уровня в решении формальных и композиционных задач. За ним стояли «конструктивисты» (Родченко, Эйзенштейн), он видел работы старых, дореволюционных «фотохудожников», был знаком с теми многочисленными творцами (от Хэмингуэя до Пикассо), с которыми встречался в своих разъездах по миру. Как выясняется, «художественной» материи присуща какая-то своя особая жизнь, своя личная свобода. И «мысль», свойственная этой «свободе» (для Кармена то была художественная мысль 20-х), может быть и вовсе не похожей на «простую идею», она может быть сложной, мгновенной, даже странной, но именно она создает сильные и глубокие образы, запечатлевающиеся в памяти, тревожащие ум, заставляющие сильнее биться сердце человека.
Именно в этом отношении и интересны ранние снимки Романа Кармена. Диагональная композиция, характерная для конструктивизма, поиск фактуры, модерновой игры тени (девушка под пальмами) и импрессионистической игры света на фактуре (девушка в воде), лепка объемности светотенью (съемка Горького). Видно, например, как в снимке медведя на белых ступенях с ритмом теней, точно черные клавиши, перебивающие белую снежную массу, является та же четкая фотографическая ритмичность, что в построении кадра испанских бойцов, отражающих атаку в залитой солнцем комнате. Эта ритмичность, эта легкость создает ощущение особого благородства молодых мужчин, мгновенности, почти танцевальности и одновременно смертельности того, что с ними происходит, чувство близости и даже женственности взгляда, видящего их со спины (из фотоглаза). А мысль, пронизывающая этот снимок, если бы ее можно было выразить, была бы скорее похожа на мысль Эрнеста Хэмингуэя об Испании, чем штатного корреспондента советской газеты. То же самое касается и иных образов, скользящей в них, намеченной иной мысли, которая могла бы сложиться в совершенно иное, более глубокое, личное, правдивое повествование о мире, как его видел Кармен, имей она шанс продолжиться сама5.
Годами позднее Кармен еще раз приедет в Испанию, просто так, сам по себе — Испания навсегда останется важнейшим образом его мира, словно там, на той земле единственно и имело смысл сводить воедино борьбу с фашизмом, речь о благородстве человека и любовь к свету и тени. Может быть, его кинохроника, происходившая обычно в экстремальных точках и местах, была в каком-то смысле продолжением формального поиска или даже побегом. В этой сугубой экстремальности, становившейся достаточным «обоснованием» для их странности, можно было создавать иные образные ряды, пропитанные — пусть только декоративно — присутствием какой-то иной поэтики, чем усредняюще ясные правила соцреализма.
Съемка А. Горького. 1930-е Но рассматривая эти снимки, сделанные в 20—30 годы, куда более современные, живые, насыщенные новизной чувств, чем отошедшие в прошлое «кадры хроники», можно задаться вопросом, а есть ли шанс на восстановление живой художественной мысли сейчас? И нам кажется, одним из путей для нее будет «деконструкция» соцреалистического образа, прохождение его вспять, изъятие похороненного, расшифровка жизни «прошлого», выведение «человека» из плена «простого», выведение мысли из плена «идеи». Мы должны не заимствовать художественное видение, а продолжать.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 Группа объединяла С. Фридлянда, А. Шайхета, М. Альперта, И. Максимова. Ф. Кислова.
2 Группа (1926—1928) объединяла А. Родченко, Б. Игнатовича, Е. Лангмана, А. Шетеренберга, Л. Смирнова, Г. Иосса, Б. Кудоярова, Д. Дебабова, О. Игнатович, В. Иваницкого.
3 Имеются в виду Ю. Еремин, П. Клепиков, Э. Бендель и др., связанные с «Всероссийским обществом фотографов» (ВОФ).
4 Именно из-за транслируемости, простоты, умения мгновенно выделить «гуманистическое» содержание снимаемой сцены советский репортаж достиг мирового признания, его снимки «обходили мир».
5 Медведь, ревущий на белых клавишах снега, весь белый, но черный лишь глазами и пастью, говорит нечто об особой природе снега, о его ярости, его смертельности и в то же время о силе и гармонии, таимой в нем.
Мао Цзэдун. Китай, 1950-е
Комментарии