Шлюха милосердия

Жанна (имя изменено) никогда не пользовалась особенным вниманием мальчиков: ни в школе, ни в медицинском училище. При стройной фигурке лицом была наделена самым заурядным, хотя и со здоровым цветом кожи. Тем не менее даже хорошенькой ее было назвать трудно, но ведь молодость красива сама по себе, да и беспечна до определенного времени. А потому, не отягощаясь до поры возникающими у сверстниц сексуальными проблемами, она при первой же возможности оставила школу, окончила медицинское училище и пошла работать по специальности.

И возникла проблема первая: при всем дефиците и востребованности профессии оплата за труд была настолько мизерна, что молодой девушке даже без особых претензий на шик, на приличное существование денег катастрофически не хватало. Кто-то ей дал разумный совет: в Чечне такие, как ты, на вес золота — и платят хорошо, и женихов валом. Долго не размышляя, пошла в военкомат, а вскоре оказалась и в госпитале, на сортировке того, что выходило из военной мясорубки. Где и возникла проблема вторая и основная.

Жанна всегда до этого периода в своей жизни была уверена, что адаптацию к своей профессии прошла окончательно: ее давно уже не подташнивало от вида язв, людской немощи, содержания уток и судков, специфичного запаха старых бинтов и вида свежей крови. Но то, с чем она соприкоснулась теперь, повергло в шок. Молодые ребята — и ее сверстники, и чуть старше — иногда поступали к ним в таком нечеловеческом состоянии, что сначала она только огромным усилием воли не давала себе здесь же, у операционного стола осесть в обмороке. И все же в первый день работы кровь из прокушенной губы проступила даже на маске. Правда, никто на эту слабость внимания не обратил, только хирург чуть задержал взгляд на ее глазах.

Впрочем, постепенно эта чувствительность пошла на убыль. Хотя и плакать в подсобке, особенно при наиболее немилосердном четвертовании на хирургическом столе очередного молодого парня, она продолжала почти ежедневно. Тем более что иногда они и умирали: и под скальпелем, и потом, на реанимационной койке.

Ее это удивило, но практически все выздоравливающие обратно под пули возвращались с явной охотой. Еще до выписки многие обращали внимание на скромную девушку, пытаясь вызвать у нее особое к ним отношение. Не раз бывало, что ей и хотелось бы ответить взаимностью, но вся эта госпитальная обстановка не располагала к любовным играм. Она со всеми была любезна и не более.

Лишь однажды Жанна чуть было не уступила страстному натиску выписывающегося на следующий день солдата, годами немногим старше ее. Он шагнул вслед за ней в подсобку и закрыл дверь на шпингалет. Этот жест не испугал ее. Каким-то интуитивным женским чувством она знала, что заимела над ним какую-то власть и сила эта, если понадобится, защитит ее. А парня этого она заприметила давно: он-то как раз с ней никогда не заигрывал, но неотступный взгляд его, казалось, прожигал насквозь и волновал ее. Иногда она намеренно старалась пройти поблизости от его койки, чтобы еще раз испытать это пленительное ощущение учащающегося пульса.

Он молча подошел к ней, сел рядом на клеенчатый топчан. Затем поднял обе руки, положил ей на плечи и крепко стиснул.

– Я завтра уеду, хочешь — хоть сейчас поженимся, а я... — хриплый его шепот прервался. Полубезумный взгляд сверлил в упор, губы беззвучно шевелились в нескольких сантиметрах. И вдруг они с силой прижались к ее губам, только что-то, как стон, доносилось из его груди до ее сознания.

Жанна раньше уже не раз целовалась и знала, что это довольно приятно. Но от этого поцелуя, когда больно не только губам, но он почти вывернул ей плечи, а грудь — он же совершенно оторвал ей грудь, от этого поцелуя она фактически потеряла сознание. Нет, она не была в обмороке, но эта волна сладкой истомы, так внезапно хлынувшая ей в сердце, полностью выключила в ней осознание действительности. Это волшебство, творимое с ней, длилось неизвестно сколь долго, но оно разом исчезло, когда его рука начала стаскивать с нее трусики.

– Нет! — И взгляд, и голос ее были тверже стали.

Парень пытался было что-то еще сказать, но, всмотревшись пристальнее в ее лицо, лишь молча встал и, покачиваясь, вывалился из подсобки.

На следующий день его выписали, и вместе с его исчезновением что-то исчезло и из жизни Жанны. А попросту она затосковала. Может, и не конкретно по этому парню, но воспоминания о тех ощущениях не оставляли ее ни на один день. Она хотела повторения той встречи. Которая и состоялась почти ровно через месяц и в корне изменила всю дальнейшую судьбу Жанны.

На операционном столе она увидела даже не его, а фактически то, что от него осталось. Оставалось, впрочем, не так и мало, но мина, на которой подорвался горемыка, оказалась безжалостной по полной программе — взрывом разворотило не только ногу, но и пах. Хирург, отнявший ногу выше колена, горестно поцокал языком. Но это сожаление, как можно было догадаться, относилось не к ноге. «Правда, — добавил он, — с этим безнадежно неокончательно, может, в центре и помогут».

Но Жанна всех этих разговоров не слышала. На ее счастье, обязанности хирургической сестры на этот раз выполняла не она, но в операционной она находилась. Только свои вспомогательные хлопоты выполняла в полной прострации. Перед глазами стояло лицо парня в кислородной маске, капельница и изуродованное его тело. Звуки окружающих плохо доходили до нее, в уши как будто налили воды, но она вряд ли осознавала это: в ее груди с каждой минутой нарастало чувство, что это она виновата в теперешнем уродстве этого парня. И не будь она тогда такой щепетильной дрянью, может, он и поостерегся бы там, и не наскочил на мину. В мозгах у нее это «Дрянь! Дрянь! Дрянь!» звучало все сильнее и даже начало пульсировать в висках болью.

Убрав в кабинете после операции, она пошла по коридорам, не отдавая себе отчета, куда и зачем идет. И только у отделения выздоравливающих поняла, зачем она сюда пришла. Она внутренне содрогнулась, но это не поколебало ее решимости. Подошла к одному из спящих, легко тронула его за рукав и, когда тот открыл глаза, жестом показала идти за ней. Она привела его в подсобку, закрыла дверь на шпингалет и сняла с себя трусики.

Потом парень, осознав, что он у нее первый, спросил все же: да зачем же она так, какая в том была необходимость? «Ничего, — ответила она, поглаживая его коротко стриженную голову, — все нормально, ты только не говори никому».

Но, видно, не надолго хватило этого паренька, и перед выпиской он кое-кому о своей «победе» шепнул. И когда вскоре еще один ее, не так сильно и упирающуюся, затащил в подсобку, она приняла решение.

К счастью, забеременеть она не успела. Но на будущее решила обезопаситься, благо знаний у нее хватало. Больше вариантов «затаскиваний» она никому не позволяла, а сама определяла, с кем ей быть и когда. Более одного раза с ней никто не уединялся, были это только вчерашние пацаны и только те, кому предстояла выписка в район боевых действий. Никогда своих услуг не предлагала офицерскому составу, да они и не домогались ее, может, даже и не знали об этой ее стороне жизни. Вполне возможно, что солдатская солидарность, храня ей своеобразную верность, особо об этой форме милосердия и не распространялась. И еще. Никто никогда не был с ней груб или вульгарен. А, наоборот, перед уходом ей всегда говорили: «Спасибо, сестричка». Ей и было довольно.

Шила в мешке не утаить, а это почти поставленное на поток мероприятие долго держаться во всеобщей тайне, конечно, не могло. Начальник госпиталя, тот самый хирург, вызвав ее в кабинет, долго тянул сигарету. Потом сказал с недоумением:

– Шлюха... Да как ты могла, Жанна! Ты же такая была чистенькая и светленькая, и вдруг — солдатская подстилка. Не верю! И вот до сих пор не верю! Ну-ка, рассказывай!

Она не размазывала сопли признания и раскаяния, но слезы из ее глаз капали сами собой. Но голос был ровный, без надрывов. И она рассказала ему все: как мальчишка признался ей, что никогда еще ни с кем, как она предпочла сохранить целомудрие, и, возможно, по этой причине он не сумел сохранить себя, как она решила сохранить остальных, если это хоть немного в ее силах.

– И, ты понимаешь, я смог только подойти к этой пичуге и поцеловать ей руки, хотя следовало ей ноги целовать. — Мой вагонный майор с размаху чокнулся со мной остатками водки в стакане. — Ну и устроил ей перевод в хороший госпиталь, подальше от свежей крови. И до сей поры жалею, что не попытался ее к награде представить. А разве она не достойна? Ну скажи!

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Эта история о сестре милосердия долго не давала мне покоя. Пауза в написании возникла лишь потому, что я и сам никак не мог определиться с оценкой ситуации. Что было главным составляющим в возникшей коллизии: махровый разврат, милосердие в чистом виде, а может, своеобразный героизм, проявившийся в такой вот форме жертвенности собой?

Кстати, майор, в купе вагона рассказавший мне ее и принимавший во всем этом самое непосредственное участие, о первом оценочном варианте не хотел и слышать и потом долго еще превозносил эту женщину до небес. Я, уважая его мнение, поддакнул тогда, но впоследствии долго колебался. А в результате, так и не придя к окончательной точке зрения, рассказал все как есть.

Позже, когда материал был написан набело, я показал его нескольким людям, разным по возрасту, по положению и, наверное, по интеллекту (последнее относительно, конечно). В принципе, девчушкой этой, жалеючи, единогласно почти что восхищались. Не осуждали, во всяком случае. «Да, — говорили они, — она собой просто пожертвовала. Смелая, хотя и безрассудная. Ведь дальнейшую свою жизнь она загубила». Это о факте поступка.

Но потом, когда эти же люди стали говорить о мотивах, повлиявших на этот ее шаг, мнения разошлись совершенно. Тяжелое детство, нелады в семье родителей, неосознанная тяга к сексу, извечное женское кокетство, стремление кому-то обязательно нравиться... Много чего еще было сказано, но так и не прозвучало то, что я уже хотел услышать, так как свое собственное мнение к этому времени сложилось. И вот оно.

Ко времени появления в госпитале девушка фактически только вышла из подросткового возраста. Решение «пойти в медсестры», понятно, не от хорошей жизни: наверняка и семья ее была не из достаточно обеспеченных, и успехи в школе оставляли желать лучшего. Но, согласитесь, эта профессия требует не только здоровой психики, но и здоровой нравственности. И, судя по всему, Жанна всем этим в известной степени обладала. Так что я не верю в посыл к пробудившейся сексуальной активности.

На отрицании этого как раз и завязан трагизм дальнейшего поведения Жанны. Возможно, она была и права, посчитав, что, оставшись верна своим здоровым нравственным принципам, тем самым невольно стала дополнительной причиной, приведшей молодого паренька к роковому финалу. И тот солдат, которого она сама привела в подсобку, — это ее месть себе самой за того покалеченного. О последствиях этой акции, я думаю, она не задумалась. Это свойственно молодым, неискушенным и бесхитростным людям — поддаваться первому порыву.

Она видела, какую жертву война собирает с молодых ребят и под давлением ситуации положила на этот алтарь свою девственность. Она-то думала этим и ограничиться, иначе бы не просила паренька сохранить все в тайне. Но действительность гораздо жестокосерднее. Если первый парень снял у нее большую часть боли с души, то второй, наоборот, дал понять, что она становится шлюхой.

И вот тут-то и наступает переломный момент: от импульсного поведения она переходит ко вполне осознанному, даже выстраданному.

Возможно, она посчитала себя совсем уже конченной, такой подход как раз в ее духе. А решив, что впереди у нее только беспросветный тупик, захотела облегчить участь тех, кто, не успев в жизни испытать ничего существенного, завтра при хорошем раскладе ляжет на хирургический стол; при плохом — привезут только фрагменты. Наверное, она была для тех, с которыми уединялась в подсобке, и любовницей, и матерью одновременно. И польза от этой ее «благотворительности» наверняка была. Статистики, конечно, нет, но логично рассуждая...

Но вполне может быть, что и не было у нее таких мрачных мыслей в отношении себя. Отдалась первому пареньку фактически в состоянии прострации, второй натолкнул ее на мысль, что для полного выздоровления этим молодым ребятам не хватает именно женской любви. И не хватает настолько остро, что это иногда становится и косвенной причиной гибели: задумался, размечтался, стал невнимательным на боевой позиции, да мало ли?

И она просто решает эту проблему — раз это может кому-то помочь выжить или ощутить единственный и, может, последний раз в жизни, я дам ему это, меня не убудет. А угрызения совести в связи с якобы распущенностью нравов ей и в голову не приходят. Ведь цель у нее благородная! В операционной она лечит тело, в подсобке — душу. На то она и сестра милосердия, если по большому счету.

Глаза одной из женщин в возрасте, которая тогда при мне прочитала написанное, были на мокром месте: «Очень правдивая история. Я слышала о точно такой же истории во время войны...» Вполне допускаю. И в Афганистане могло произойти нечто подобное. Да и не только в нашей стране. Женщине по природе своей свойственно жертвование собой. Необязательно таким способом, но и такой, как видим, существует.

А перед Жанной я все-таки шляпу снимаю.

Анатолий АНТОНОВ